Кто здесь теперь...

Я ни разу не видел старух, падающих
из окна, и слава богу.
Я старух не люблю.
Ни живых,
ни мёртвых тем более

Я здесь живу с 1976 года — как женился. Моя жена была дочкой
искусствоведа Всеволода Петрова, а тот был другом Хармса. Моё любимое
произведение Хармса — про Сусанина, который бороду жуёт, пока антрекот
ждёт в харчевне: оно посвящено моему тестю. В 1941 году в этот дом
попала бомба, и после войны весь дом расселили, чтобы провести
капитальный ремонт. Капитальный ремонт шёл невероятно долго. За это
время мой тесть, по его собственным словам,
42 раза ходил к
председателю Союза художников Аникушину — просить квартиру: ему очень
хотелось пожить в квартире друга. И получил её.

После капитального ремонта квартиру Хармса разделили на две квартиры.
В одной живу я, а в другой — канадец и ещё какой-то мужик. Но комната
Хармса досталась нашей квартире — там теперь гостиная. Четыре года назад
умерла моя жена, и я жил здесь совсем один. В прошлом году у меня
появилась женщина.
У меня ещё сын есть, но он много лет назад поехал по делам в Сибирь, случайно обзавёлся там женой, детьми и застрял.

В советские годы Хармс был полузапретным, никто о нём не знал, было тихо,
но с перестройкой развелось уж очень много хармсоведов, и стало тошно:
они атакуют, домофон пиликает без конца. Я, к счастью, мало знаю, больше
жена моя отвечала на их вопросы. Допытывались, не осталось ли здесь
чего-то от Хармса. Осталось только несколько его прижизненных
фотографий: Хармс
с трубкой, Хармс с кем-то ещё. Лежат у меня в конверте, я их даю иногда
на выставки, с возвратом.

Как выглядит типичный хармсовед? Они разные. Был один полный, ярко
выраженный еврей, с шевелюрой. Он подолгу говорил, потом задавал вопрос,
что-то записывал и снова говорил. Сидел часами и говорил. Зачем мы с
женой были ему нужны, я не знаю. Он книжку написал и умер.

Потом был высокий, тощий, довольно угрюмый человек.
Угрюмый, но восторженный: вытаскивал меня из квартиры на лестницу и
торжественно сообщал: «Вы представляете себе, что по этим ступеням
поднимался сам Хармс!» Совершенно блёклый тип — ни шляпы, ни трубки,
помню только что темноволосый и короткостриженный. У еврея того хоть
шевелюра интересная была. Сейчас ходит Алёша. Ему под 40 лет. Он
стройный, воспитанный, чрезвычайно вежливый молодой человек. Чуть
лысоват. Курит. Не уверен,
что кто-нибудь из них понравился бы Хармсу.

Сам я художник. Тысячу лет назад закончил Академию художеств. В Союзе
художников не состою: когда надо было поступать, я сильно запил и не
поступил, а потом стало просто лень. В советские годы я продавался за
границу.
Пока работы вывозить было трудно, это там было
востребовано, и я активно продавался, хоть и пил. Теперь, с открытым
рынком, продаваться сложнее.

Поэтому сейчас всё больше приходится делать то, что нравится публике.
Сладкие берёзки, ёлочки конфетные — всё то, что вызывает чувство умиления
и стандартного, подчёркиваю, стандартного восторга. Теперь не напишешь
просто поле — обязательно надо туда впихнуть васильков, ромашек.

Я ни разу не видел старух, падающих из окна, и слава богу. Я старух не люблю.
Ни живых, ни мёртвых тем более. Больше всего не люблю тот тип старух,
которые в магазине возмущаются. Я расплатился на кассе, а она мне из
очереди кричит: «Корзинку назад поставьте». — «Нет, не поставлю, у меня
руки заняты». — «Ишь ты барин какой! Руки заняты!» Старуха, какое твоё
собачье дело?

Правда, как художнику мне бывает интересно поразглядывать старуху.
Когда морщины избороздили всё лицо и оно сморщенное как печёное яблоко —
это, конечно, малоэстетично, но для рисования удобно. Старушечий глаз —
это и тень, и полутень: есть с чем работать. Можно часами наблюдать за тем,
как старческое веко прикрывает глазную орбиту, как одна морщина впадает
в другую. Особенно хороши для рисования тощие старухи: у них отлично
просматривается череп. Толстые старухи у художников меньше котируются.
Толстые старухи пусть пироги пекут, за внуками ухаживают.

Не думаю, что я бы понравился Хармсу. Я мало знаю, а
он-то был эрудированный человек. Увлекался математикой, астрономией,
хорошо знал музыку, сам играл на фисгармонии. У меня даже нет интересных
странностей. Мне просто всё лень. Работать лень. Целыми днями с книжкой
лежу. Когда становится лень лежать,
я стою у окна, курю. Однажды
ночью я стоял у окна и заметил, что внизу угоняют машину. Парнишка был в
капюшоне, что-то засовывал в дверцу машины, отходил в подворотню,
возвращался, осматривался. Я подумал крикнуть что-то, но была осень,
холодно, я представил, как меня обдует, если я открою окно,
и мне стало лень открывать окно и прогонять вора.
Я докурил и лёг обратно на диван.

Мне Маяковский никогда не нравился, красоты в его произведениях я не
вижу. Мне кажется, у него было много комплексов. Эта резкость и то, что
он кричит, — это от комплексов.

Как проходят у нас вечера в этой квартире? Сейчас это в основном
детские праздники: вчера приходили приятели нашей двухлетней дочки
Алисы, подарили ей живую бабочку. Бабочка, наверно, недолго проживёт, но
мы раскладываем ей апельсины, чтобы она не голодала. Ещё из домашних
развлечений у нас рисовалки и читалки. Что мы читаем? Сутеева.
Наша любимая сказка про «четыре сыночка и лапочку дочку».

Если о себе, то по профессии я инженер-механик. Но, с тех пор как
появилась Алиса, я в декрете. Не уверена, что хочу выходить из него. Мне
когда-то нравились точные науки, и я видела в них своё будущее — хотела
заниматься вагоностроением. Но проводить целый рабочий день на заводе
за 16 тысяч рублей я не хочу.

Сейчас главная задача нашей жизни — чтобы Алиса выросла умной и
образованной девочкой, без всяких революционных настроений. Я сама была
брутальным подростком — слушала метал, носила чёрные ногти, гады на
ногах, уши все проколоты, и ходила в таком виде по кладбищам.

Если честно, то метал мне и до сих пор нравится, но при ребёнке я это слушать
не могу, а ребёнок всё время дома. Дома мы для ребёнка ставим классическую музыку. Алисе нравится Бах.

На мой взгляд, то,
что происходило в моей квартире 100 лет
назад, — срам

Когда я был школьником, мне нравился Маяковский. Ну, подростком был —
максималистом, рубил с плеча. И тогда я знал, что он жил у любовницы,
правда, имени не знал. Но я не подозревал, что их было трое. Я даже не
вдавался в это:
ну жили и жили, не моё, собственно, дело. Но когда я
в 2000 году я переехал в эту квартиру, ко мне стали ходить с улицы
любопытные и спрашивать, здесь ли жила Лиля Брик. Я тогда
заинтересовался, кто такая эта Лиля Брик. Ну, узнал.
И, на мой взгляд, то, что происходило в моей квартире 100 лет назад, — срам.

Правильно — это когда два человека. Когда больше — уже неправильно. Теория стакана воды, говорите? (Теория
стакана воды — отношение к сексу как к рядовой физиологический
потребности. Желание заняться сексом приравнивалось к желанию утолить
жажду — выпить стакан воды. Теория пользовалась популярностью в первые
годы советской власти. — The Village). Если кому-то нравится такой образ жизни, пусть называют как хотят — это их дело.

Но я не уверен, что все были довольны в этом союзе. Когда мужчина в
полном расцвете сил стреляется — это как минимум странно. Ладно
застрелиться в 15 лет, но Маяковский уже взрослый дяденька был. И когда я
думаю о том, что эта Лиля Брик рассказывала Вознесенскому (речь
идёт о воспоминаниях Андрея Вознесенского, где он упоминает сказанное
ему Лилей Брик: «Я любила заниматься любовью с Осей. Мы тогда запирали
Володю на кухне. Он рвался, хотел к нам, царапался в дверь и плакал…» —
The Village), — мне кажется, это ужасно, это ненормально.
Как можно взрослого дяденьку запереть? Нормальный взрослый дяденька
просто выломает дверь. Может быть, его на самом деле просто ставили в
угол и он стоял как школьник и сам не хотел уходить? Нет, я не хочу об
этом думать.

Лучше бы в этой квартире жил Достоевский. Достоевский — талантливый
человек, умел описать Петербург. Вот этот знойный летний Петербург
в «Преступлении и наказании» — читаешь и чувствуешь, что жаришься на этой
улице сам. Конечно, и у него его есть Сонечка Мармеладова, но это везде
есть — это реальность.

Если говорить о себе, то я 20 лет отработал артистом
кордебалета в Михайловском театре. Сейчас я там же работаю помощником
режиссёра —
веду спектакли. Декорации, свет — это происходит по команде режиссёра.
Вы спрашиваете, почему я такой консервативный, если сам работаю в театре.
Во-первых,
это только кажется, что в театре одна богема, которая развлекается ночи
напролёт. Успешные артисты с утра встают, идут заниматься, потом
репетиции весь день, вечером спектакль и сразу спать. И так каждый
день.
Во-вторых, с возрастом становишься консервативнее — это нормально, это случается со всеми.

Мы всё отреставрировали, трещины подкрасили.
И бюстик Сталина я поставил на камин как украшение — это у меня от папки осталось

О чём были бы мои сказки, если бы я сел сочинять, как Чуковский? У
меня жизненный принцип простой: «Не живи, где е***шь. И не е***, где
живёшь».
Это я в 90-х понял. Никогда не получится быть для всех
хорошим. Если обойти всех, кто тебя знает, кто-нибудь скажет, что ты
хороший человек, а кто-то будет тебя считать говном. Так у всех. Поэтому
лучшее, что можно сделать по жизни, — просто не быть говном с близкими.

Я в этой квартире живу последние 12 лет, а сам с
Рыбацкого района — из трущоб, короче. У меня в районе была жопа:
хрущёвки, обмазанные вонючей штукой — такой замазывают щели в блочных
домах, чтобы воздух не ходил. Мандарины ели только на Новый год. Кем я
мечтал стать в детстве? Я не помню. Правда не помню. Студентом я не был,
родители были рабочими, никто никуда не подталкивал. 90-е были
тяжёлыми, с малиновыми пиджаками — всё как положено. Но мне нравилось то
время — мужское было время, человеческое. Конечно, перегибы были, никто
не говорит, что идеально было. Но я никому окна не бил и последнее не
забирал, потому что всегда считал, что должна быть справедливость. Под
конец 90-х кто-то умер, кто-то сел, а кто-то вовремя понял, для чего
жить надо. У меня был хороший тыл — жена. Я с её подсказки и успокоился.
Сегодня занимаюсь техобслуживанием машин.

Ещё один принцип для сказки вспомнил. У человека должно быть одно лицо
и
дома, и на улице. А то есть такие — едет в машине, все правила
соблюдает, смотрит по сторонам, весь такой зашоренный. Нормальный мужик
же должен как ехать — сел и поехал. Но зато вечером этот самый сопляк
приходит, ложится в постель с женой, трахает её, она ему: «Какой ты у
меня мужчина», —
и он ей отвечает: «Да, моя Тамарочка, я такой, сякой». На улицу выходит —
конь обоссанный, а дома мнит себя героем. Куда это годится?

Нравятся ли мне сказки Чуковского? Конечно, кто на нём не рос. В моей
квартире даже кое-что осталось со времён Чуковского — старинный камин.
Единственное, что изменено, — мы поставили дебильную кассету: дань моде.
Но всё остальное, все изразцы, они времён Чуковского. Мы всё
отреставрировали, трещины подкрасили. И бюстик Сталина я поставил на
камин как украшение — это у меня от папки осталось. Батя дорожил этим бюстом — он сталинистом был, всех к ногтю прижимал. И теперь этот бюст у меня вызывает тёплые воспоминания.

Больше ничего в этой квартире старого не осталось. Потому что здесь до того,
как
мы заехали, была коммуналка, 12 комнат — и все в тараканах, трындец тут
был. Понятно, почему Чуковский так хорошо писал о тараканах в своём
стишке «Тараканище»: знал предмет. Но про Африку с Айболитом он загнул.
Сразу видно, что ни в какой Африке он никогда не был — сидел здесь с
тараканами и писал. Я был в этой Африке, в Гвинее-Бисау, и это не
картинка весёлая, как у Чуковского: жара, вонище, дети гадят, рыба
тухнет. Тухлую рыбу солью засыпают и продают как солёную. Если бы
Чуковский это всё увидел, он бы уже не смог писать про
гориллок-крокодилок. Чуковский со своей Африкой — как музыкант Михаил
Круг: тот же никогда не сидел, но писал о всех блатных, засиженных. Круг
молодец, кстати: хорошо пел, слова правильно подбирал.

Пишут, что Ахматова перед гостями демонстративно под стул залезала, чтобы показать, какая она гибкая. Я под стул
не помещаюсь

Я живу в этой квартире с 1991 года. До этого я всю жизнь прожила в
трёх домах отсюда. Но в 1991 году тот мой дом расселили под гостиницу. И
когда нам в отделении распределения жилплощади давали ключи, то
сказали: «У вашей новой квартиры есть маленький секрет». Но какой — не
сказали.

Я догадалась, что это за секрет, через пару месяцев. Дочке в школе
дали задание — написать про Ахматову. И когда я проверяла ошибки, то
смотрю:
адрес в сочинении — наш. Ошибка или не ошибка? Стала литературу читать.
И там Ахматова действительно пишет про квартиру в Тучковом переулке.

Пишут ещё про их посиделки с друзьями-литераторами у нас дома.
Интересные такие посиделки были: пишут, что Ахматова перед гостями
демонстративно под стул залезала, чтобы показать, какая она гибкая. Я
под стул не помещаюсь.

Есть мнение, что Ахматова вытворяла все эти трюки гибкие, чтобы перед
мужем покрасоваться, что красоты в ней не было особой, но она любила
конкурировать
с мужчинами умом. Но я с мужем не конкурирую, я уже
знаю, что он в сто раз талантливее меня, я ему даже в помощники не
гожусь. Недавно у нас такая головоломка была: на даче надо было лестницу
поставить, а метров под неё мало, а хотелось такую лестницу, чтобы нога
не уставала. Муж не только чертёж нарисовал — он потом его в жизнь
воплотил!

Так вот я помню, когда я этот «секрет» узнала, я тогда
ещё работала на швейном предприятии «Серый волк» в Пушкине — куда они,
собственно, с «Тучки» ездили с Гумилёвым. И вот я ехала в тот день на
работу через Купчино на электричке
и удивлялась: Ахматова жила в
моей квартире, ездила моим маршрутом. Лиричное было настроение — мы же в
молодости, когда с мальчиками расставались, всегда рыскали по
ахматовским томикам. Её так хорошо читать, когда несчастлив в любви. А
как семейная жизнь началась — приутихли немного. Доехала до работы,
рассказала подругам, а они говорят: «Да ладно, тебе, не загибай!» И мы
поржали как надо.

Почти вся мои дни сейчас проходят в досуговом отделении для пенсионеров.
Там
очень интересно, у нас даже есть свой гимн, сами писали: «Пенсионеры
весёлый народ». У нас и спорт, и рисование. Я теперь пишу гуашью.
Недавно была тема «Буря», и я рисовала волны. Меня учительница хвалила,
говорила, что волны получились пенистые. Я раньше считала, что
искусство, самовыражение — это больше для нарциссов и что у меня не
получится, но в нашем центре нас хорошо подтягивают, говорят: «Не
волнуйтесь, у всех всё получится».

У Ахматовой был портрет, который ей Модильяни нарисовал, и у меня
тоже свой есть. Я в прошлом году работала натурщицей в Академии
художеств, меня туда устроила учительница росписи из досугового центра. И
студенты меня рисовали. Они сравнивали мою рожицу с Екатериной Второй —
высоко поставлена голова, скуластость, выраженность. Один день они
парик принесли ещё, мерили и ржали. Что-то есть действительно. Говорили
ещё про мою грациозность и гордый взгляд. Меня просили остаться ещё на
постановку, но я сказала: «Нет, я уезжаю на дачу». Они мне на память
подарили мой портрет.

Школьники с учителями часто к нам приходят. Бывает, приходишь, а во
дворе, как воробьи, 30 детей по всему саду — ждут. Приехали один раз из
Мончегорска (понятия не имею, где это) без звонка, сидели десять часов
ждали, им очень надоело, всем очень хотелось в туалет. Ну что делать,
открываешь, и потом 30 человек ломятся в твой туалет. Мы с мужем уже
привыкли к таким гостям и купили для этих случаев самовар электрический,
кружек пластмассовых. Сажаем детей в кружок в холле. Они на ковёр
усядутся и начинаются вопросы: «У вас не бывает такого, что хочется
взять карандаш, бумагу и писать-писать-писать, как будто кто-то
диктует?» Я отвечаю, что никто не диктует, что если шизофрения под
старость будет, может, тогда и будут какие-то глюки, но пока нет.

Иногда ещё спрашивают, как супруг ко мне относится. Это
сейчас поколение такое, что школьники в 12 лет уже в паре, а в 16
рожают. И им кажется, что здесь должен быть ахматовский дух и что муж
должен пылать особой страстью. Чушь, короче. Меня эти вопросы ставили в
тупик. Как могут супруги друг другу относиться? Я улыбалась. Что может
женщина на это сказать?

Люди разного склада бывают, не всё одинаковые, не все могут любить Мандельштама

Говорят, что в этой квартире жил поэт Мандельштам и что у него была
непростая жизнь. Сама я здесь живу с прошлого года. Дом у меня в
Новосибирске, но дочка выписала в Петербург, чтобы я с внучкой сидела,
пока они с мужем на работе, — они кардиологи, работают допоздна. Так
вот, про Мандельштама я знаю только, что был такой поэт, что он был
неугоден властям, что его сослали куда-то сильно далеко, там он и умер. Я
ему сочувствую, у меня тоже непростая жизнь была.
Но только я никогда не стонала: не приучена была.

Моя мама была жизнелюбкой — никаких стенаний. Вот и я такой же
выросла — сухой, конкретной и чёткой. Я родилась в войну самую, в 1941
году. Когда началась бомбёжка Тулы, где мы жили, мама в эвакуацию со
мной трёхмесячной отправилась — что она там повыдержала, только бог
знает. Но это такая закалка жизненная — с тех пор не было у неё ни
эмоций, ни рассуждений, приземлённый такой человек. Когда человек
выносит такие трудности — он ещё крепче жизнь любит, мама прожила до 92
лет. И когда мы в детстве начинали охать, а жили мы просто — прикупить
для зимнего пальто небольшую норочку на воротник пришить считалось
баловством, — мама сразу пресекала: «Никакого нытья!»

Литература у меня в школе не шла. В девятом классе учительница по
литературе написала на полях какого-то моего сочинения школьного:
«Тройка! Всё списано откуда-то! Ни одной своей мысли!» Зато у меня были
успехи в математике и физике. Я получила техническое образование и
отработала всю жизнь в исследовательском институте
инженером-электромехаником. Люди разного склада бывают, не всё
одинаковые, не все могут любить Мандельштама.

Я по жизни мало читала. Может, не попалось ничего. Затрудняюсь
сказать почему. Но недавно я сходила в «Буквоед» и купила себе Бальзака
«Утраченные иллюзии». Я подумала: конец жизни наступает, а я не читала
ничего из Бальзака. Я если чего и успевала читать, то только небольшие
произведения, а тут — роман, дай, думаю, почитаю. И я в этого Бальзака,
себе на удивление, просто вцепилась. Я вообще человек увлекающийся:
бывает, сяду вечером варежки внучке вязать,
и меня захватывает настолько, что только в пять утра опускаю спицы.
Тоже своего рода творческая одержимость.

И теперь я в спешке читаю про утраченные иллюзии. Там, кстати, про
мир поэтов. Жестокий мир, должна сказать. Париж, XIX век, сложное время —
нищета и богатство. Юноша мечтает войти в мир поэтов, жить и
зарабатывать в этом кругу, но он беден абсолютно. Он знакомится с
баронессой, которая достаточно богата, и у них привязанность. И там
такое порочное общество! Кто-то подсмотрел, как этот поэт проявил
чувства, а он ничего плохого не сделал: просто на коленки перед
возлюбленной упал. Но дальше это всё разносится — сплетни, интриги,
склоки. Не понимаю, как люди так жили. Я ещё не дочитала,
я сейчас
на моменте, где поэта вышвырнули за то, что он одет не так, и дальше ему
пробиться просто невозможно. И это, конечно, ужас. У Мандельштама
похоже было?

Если успею дочитать Бальзака, думаю, потом что-нибудь из
Набокова прочитать. Здесь просто соседнее здание — музей Набокова. Я
прохожу этот музей каждый день и хочу туда сходить, но надо же что-то
прочитать, перед тем как туда идти.

https://www.the-village.ru/village/weekend/people-weekend/234013-poety